Личная память — не музейный экспонат, к которому можно обратиться по требованию. Она рассыпается на фрагменты, спрятанные в дневниках, фотографиях, выцветших платьях и школьных тетрадях. Эти «эго-документы» лишь имитируют доступ к прошлому, но на деле — конструируют его, подменя реальное вытесненное (то, что Лакан назвал бы *Реальным*) удобными нарративами. В этом противоречии — между травматичным *воспоминанием* (внезапным вторжением непереваренного прошлого) и *воспоминанием-конструктом* (сознательной сборкой «правдивой» версии) — и разворачивается проект Анастасии Вепревой и Александра Тота.
Художники выносят на свет обрывки своих архивов: текстильные изделия, пластинки, голосовые записи. Но вместо восстановления личных историй они создают гибриды. Старые ковры, сотканные из лоскутов, превращаются в символ «семейной ценности» — абстрактной, лишенной конкретики. Пластинки с еврейскими, русскими и испанскими мелодиями транслируются в триптихах с клишированными названиями: «Еврейская закуска», «Испанский стыд», «Загадочная русская душа». Здесь индивидуальный музыкальный вкус растворяется в коллективных штампах, а голоса, наложенные друг на друга, заглушают саму возможность услышать подлинное.
Отказываясь от подписей и смешивая свои архивы, художники стирают границы «своего» и «чужого». Фотографии Вепревой переплетаются с текстами Тота, создавая новые смыслы, которые не принадлежат ни одному из них. Это не диалог, а коллаж из осколков, где материальные объекты — лишь повод для спекуляций. Вещи, претендующие на статус «хранителей памяти», обнажают её зыбкость: они не мост в прошлое, а материал для мифотворчества.
Проект совершает поворот от фрейдистского поиска личных травм (спрятанных в бессознательном) к юнговским коллективным архетипам. Но и здесь — подвох. Художники не воссоздают архетипы, а пародируют их, сводя к узнаваемым клише. «Русская душа», «еврейская тоска» — это ярлыки, которые заменяют сложность личного опыта. Вместо погружения в индивидуальное бессознательное зритель сталкивается с фасадом коллективного, где всё уже расфасовано алгоритмами культуры.
Сегодня, когда соцсети превращают личное в публичное достояние, возможность *понять* чужой опыт сокращается. Мы бесконечно транслируем себя, но потребляем лишь то, что резонирует с нашим «я» — алгоритмы соцсетей работают как зеркала, отражающие наши же предпочтения. Как отмечал Беньямин, подлинное *слышание* требует самоотречения — временного растворения в Другом. Однако цифровая культура поощряет обратное: мы не слушаем, а сканируем, выискивая знакомые паттерны. Amor mundi — любовь к миру — остается утопией, ведь «мир» в ленте новостей давно стал сборником персональных квизов.
Проект Вепревой и Тота — не об архивах, а об их провале. Вещи-«свидетели» лишь маскируют отсутствие доступа к подлинному прошлому. Даже смешав свои истории, художники не создают диалог, а подчеркивают разрыв: их «общая память» — фикция, химера из обрывков. Современный человек, одержимый архивацией селфи и чатов, повторяет этот жест: он коллекционирует следы, пытаясь убедить себя, что прошлое можно сохранить. Но память, как и amor mundi, ускользает — остаются лишь суррогаты, которые мы выдаем за правду.
